Алексей Тегин: «Метафизической свободы в России намного больше, чем на Западе»

Создатель Phurpa о магии Бон, сотрудничестве с Sunn O))) и Ромео Кастеллуччи и о том, что такое свобода

Текст: Ира Лупу для Colta.ru

Алексея Тегина называют «легендой» и «ветераном» московского андеграунда, и этих регалий он вполне заслуживает. Он начал свои художественные эксперименты еще в 1980-х, один из первых в стране исследовал индастриал и близкие ему жанры, в заброшенном помещении в Фалеевском переулке вместе с Владимиром Епифанцевым основал «Фабрику кардинального искусства» и, наконец, собрал группу-хор Phurpa, исполняющую тибетские ритуалы традиции бон. Тегин беспокоит умы всех, кто этого пожелает, и по сегодняшний день — впрочем, уже не только в России и не только в подполье: последнее время Phurpa активно гастролирует по именитым музыкальным и театральным фестивалям мира.

Этим летом в Москве пройдут два мероприятия с участием Алексея Тегина и Phurpa. 18, 19 и 20 июля в Электротеатре «Станиславский» Phurpa озвучит российскую премьеру постановки итальянского режиссера Ромео Кастеллуччи «Человеческое использование человеческих существ», а 11 августа в клубе Arti Hall (бывший PIPL!) выступит вместе с Sunn O))), знаменитыми американскими дроун-металлистами и евангелистами громкого, медленного, густого звука. События объединяет схожая миссия: «вспарывание» сознания лезвием художественной эстетики, экспериментальной, бескомпромиссной и несколько «темной».

— Выступления Phurpa всегда проходят по похожей схеме. Общая подача, костюмы, декорации остаются одними и теми же. Разница в основном только в количестве участников и в ритуалах. Будут ли какие-то особенности у вашего выступления вместе с Sunn O)))?

— Мы ничего не планируем. То, какие ритуалы мы будем исполнять, всегда зависит от намерения, контекста, места, каких-то внутренних настроений. Мы никогда не договариваемся, что именно будем петь. Буквально видим зал, публику, ощущаем «погоду» — и тогда все происходит само собой.

У каждого ритуала есть своя схема. Одни ритуалы требуют инструментальных композиций, другие — только пения. Пение в нашем случае может продолжаться долго или не очень — в зависимости от результата, которого мы собираемся достигнуть. Бывает, результат достигается быстро; но бывает и наоборот, и в таком случае я зачастую полностью игнорирую комфорт слушателей. Например, у нас есть 5-часовой ритуал, посвященный божеству (в тибетской терминологии — йидаму) Пхурпе, в честь которого и названа группа. В одной из его частей я во время пения должен дойти до глубоко невменяемого состояния, чтобы почувствовать себя этим гигантом. Если это происходит не сразу, публике приходится сидеть и терпеть. Но обычно никто не жалуется, даже наоборот — все добровольно подключаются к нашему намерению. Я не сторонник идеи о том, что звук сам по себе как-то влияет на сознание. Звук — это пустая коробка, в которой лежит твое сообщение, настроение, некоторая интенция, и аудитория все это раскрывает.

Общая инсталляция у нас постоянная, да. Ничто не должно отвлекать от звука, поэтому для нас важно сохранять некоторое однообразие. Мы возим с собой все атрибуты — слабый свет, черную тряпку, на которой сидим, и, конечно, костюмы и «джентльменский набор» инструментов. Количество участников действительно варьируется — бывало, выступали и вдвоем, и вдевятером. Как показывает опыт, для хорошего выступления в нашем случае достаточно трех человек. Я бы с удовольствием расширил костяк состава, но, во-первых, мы часто гастролируем и для приглашающей стороны это создает финансовые затруднения. Еще одна проблема в том, что в мегаполисе очень сложно найти людей, у которых есть определенная внутренняя сила и они не были бы при этом погружены в бизнес, зарабатывание денег и т. д. Таким не до репетиций. А тем, кто ведет «хипповский» образ жизни, зачастую просто нечего сказать. Они еле-еле дышат. Дело ведь не в голосе — я могу научить петь кого угодно. Дело в том, что человек этим голосом будет оглашать. Если внутри ничего нет, то голос — бессмысленный инструмент. Подводная лодка в Каракумах.

— Вы — не просто группа разогрева у Sunn O))). Phurpaпринимает участие в мировом туре Sunn O))), и это инициатива лидера группы Стивена О’Мэлли — говорят, он вас обожает. Что объединяет ваши два проекта?

— У современного человека слишком активно работает «машина» сознания. Древние отключали ее с легкостью — достаточно было с природой пообщаться, птичек послушать, потому что иная соловьиная трель уже была громкостью. Сейчас же шума хватает, и ввести публику в транс куда сложнее. ИPhurpa, и Sunn O))) по-настоящему громкие — это то, что нас объединяет.

Когда я попал не как участник, а как простой зритель на выступление KTL (проект О’Мэлли и электронного музыканта Питера Реберга. — Ред.), я понял, что Стивен если не открыл физическое воздействие громкости как музыкальной и эстетической категории, то как минимум очень глубоко продвинулся в исследовании этого явления. Это не громкость, улавливаемая перепонками, — это микротоновые вибрации, некий минимализм звука, который воспринимается не ментально, а всем телом. По ощущениям напоминает глубоководное плавание. Это очень важный аспект. Я не слежу за современной музыкальной культурой, но те ее обрывки, которые до меня доносятся, в основном звучат как реакция человеческой монады на окружающую действительность. То есть музыканты просто предлагают нам свой отклик на реальность. Реактивная музыка — это неинтересно. А настоящих «криэйторов» — единицы. О’Мэлли — творец именно такого рода, у него свой путь.

— Что же отличает настоящих «криэйторов», которые могут создавать собственные вселенные?

— Прежде всего, отвага. Нужно быть готовым к тому, что тебя никто не поймет и никто тебе не заплатит. Тебя постоянно будут одолевать сомнения, все ли правильно ты делаешь и не проще ли переключиться на какой-нибудьдарк-эмбиент, слиться с толпой электронных музыкантов, истязающих Apple или еще какие-то гаджеты.

О’Мэлли понимает еще одну важную вещь: через 10–15 минут музыкального однообразия публика начнет находить в нем свое разнообразие. Это как созерцание огня или мерцания звезды — стоит приглядеться, и вдруг открываются многочисленные нюансы. Если я, как художник, объясняю вам, что тут мы сделали так для того, чтобы… а тут мы притихли потому, что… — то я не оставляю вам поля для творчества. А О’Мэлли, в некотором смысле, провоцирует вас на творчество — даже если вы на него не способны, потому что еще не пробовали себя в таком амплуа. Нечто подобное делаем и мы. Если убрать внешние атрибуты в духе «Sunn O))) — колдуны, а Phurpa — йоги, в позе лотоса сидящие» и оставить чистую суть, то она у нас одна. Только Sunn O))) проявляют ее с помощью гитар, а мы — с помощью физиологии, горлового пения, игры на азиатских народных инструментах.

Я подозреваю, что у О’Мэлли есть некая внутренняя цель, которую он не озвучивает. Но есть и внешняя цель: все-таки мы не поем под нос на собственной кухне, а выступаем перед людьми. В традиции бон-по сказано: ты можешь совершать действия, связанные с внешней средой. Это не буддийская медитация, направленная на самого себя и оттого несколько эгоистичная. Бон скорее напоминает учение Карлоса Кастанеды, в котором поставлена задача изменить саму реальность. В интервью я полушутя иногда называю себя «террористом», потому что на концертах заставляю слушателей смещать свою «точку сборки». Они спрашивают: «А что мы получим взамен?» Я отвечаю: «Мне вообще неинтересно, что вы получите. Мне интересно, что вы окажетесь в новом месте, а там уж кто что возьмет». Оказаться на необитаемом острове для кого-то трагедия, а кто-то найдет там долгожданную тишину и покой.

После совместного концерта в Манчестере ко мне подошел негр лет сорока, похожий на рэпера Ice-T, и начал меня страшно поздравлять. Я ему говорю: «Подожди, это же бон-по, Тибет, все дела». А он отвечает: «Чувак, меня это вообще не интересует, я улетел в этих звуках. Ты загнал меня туда, куда я сам бы себя не смог затащить». По принципу сходства в этом тонком аспекте, думаю, О’Мэлли нас и выбрал.

— Можно ли говорить, что в рамках совместного концертаPhurpa с ее шаманским уклоном и мантрами выполняет скорее очистительную функцию, а Sunn O))) — заполняющую? То есть что вы готовите зрителя к космосу О’Мэлли и команды?

— Не думаю, вряд ли. Мне кажется, мы — примерно об одном и том же. Но, несмотря на это, у нас сохраняются внешние отличия, и это интересно. Наверняка у ребят есть много последователей, но в условиях перформанса будет достаточно заунывно, если сначала выйдет одна группа и сыграет хуже, а потом выйдет другая и сыграет то же самое, но лучше, — поэтому он выбрал нас, других. Я не говорил со Стивеном на эту тему, но поговорю. Он очень сообразительный и хороший.

— Группе Phurpa порядка 15 лет, и она всегда «сидела» в андеграунде, что вполне естественно для ее формата. Но сегодня вы заметно «выдвинулись» из тени. Это как-то связано с очередным всплеском интереса ко всякой околоэзотерике и мистицизму, в том числе в музыке?

— Да, некий мистицизм действительно стал присутствовать в мире. В музыке сейчас очень модны нойз, грув, всякая низкочастотная штука. Многие люди, в том числе художники, ищут альтернативу социальной адаптированности, метросексуалам, всем этим отходам цивилизации, не имеющим в себе ничего собственного, — и отсюда погружаются в метафизику, полностью отрицающую государственную доктрину. И там находят волшебство, а также потребность в личной силе и инициативе — то, чего в обществе человек напрочь лишен. Сегодня не требуется силы более, чем надавить на кнопку компьютера, а вместо волшебства — 3D-анимация. Все это для детского сознания. Поэтому когда молодежь приходит на наш концерт — она на самом деле приходит…

— …за чем-то, пафосно говоря, настоящим?

— Ну, разве что пафосно, это ведь все тоже фальшивка. Они что-то получают, благодарят за это и аплодируют. Тут я предпочитаю оставаться беззаботным, никогда не спрашиваю, понравилось выступление или нет. Я всегда говорю своим музыкантам: «Ребята, убирайте все наносное — мы просто хорошо делаем свою работу, хорошо разгружаем вагоны, не более того». Правильный ритуал действительно требует полной, нечеловеческой отдачи сил. Он должен быть perfect — на это совершенство, видимо, и реагирует публика. Но я не позиционирую себя как какого-то Шамана Шамановича с невероятно важной просветительской задачей. Мы — простые ребята.

— Но, наверное, часто в вас хотят видеть гуру, спрашивают, что же будет после смерти.

— Ага, и я начинаю намеренно дурацким голосом говорить, чтобы человек разочаровался и рассеял иллюзии. Гуру — каждый сам себе. В западном мире часто хотят переложить на гуру всю ответственность, а самому остаться безответственным. Что-то не получилось — сразу гуру виноват. А на самом деле он никто и ничто, ты должен воспринимать его просто как катализатор собственного учения. Я общался с монахами, с ламами — проще людей не знаю. Такие будто бы дурачки, простые, смеются, никакого высокомерия.

— Вы проходили обучение у монахов?

— Нет, я самоучка. Однажды я нашел на помойке древнюю книгу, открыл ее и сразу попал на слово «тегин». Оказалось, с древнетюркского это переводится как «принц». После этого у меня начались странные сны, в которых я всему и научился. В традиции бон-по храмы преимущественно закрыты, я не знаю, как туда попасть, и никогда не слышал, чтобы туда попадали белые люди. Скорее всего, это и невозможно, потому что эффективность обучения зависит от знания тонкостей языка. К тому же монастыри — это не колледжи, которые можно закончить и получить «корочку». Они существуют для поддержания линии преемственности, поэтому нужно оставаться в данной местности, чтобы передать эстафету. Приехать, обучиться и уехать — такое не пройдет. Если ты уезжаешь, ты лишаешься контроля и можешь исказить знание, а это самое худшее. Думаю, самообучение — отличный вариант.

— То есть если тибетский лама услышит Phurpa — он почувствует, что-то тут не то?

— Да, мы поем ниже, у нас больше «массы», и более изощренно. Монахи были удивлены, когда я показывал им свои приемы. «Что ты делаешь? На голове стоишь, бараний жир с перцем пьешь? Вау, интересно». В один из монастырей попала наша пластинка — там просто не верили, что она записана в России.

— Можно ли найти какую-то причину, почему проект, подобный вашему, возник в России, причем не где-нибудь в Бурятии, Калмыкии, а в Москве?

— Секрет в том, что то, что сегодня относят к религии бон, но под другим названием, до принятия православия было основной религией на территории России. Даждьбог, Сварог и все эти штуки, которые раскопали в Аркаиме… Это одна и та же история. Бон — это магия, и она была основной практикой для русских. Это нечто, к чему эта территория уже изначально расположена. А то, что мы делаем, — внутренне это очень русская история.

Мне очень нравится Россия своим пренебрежением к комфорту, дикостью, которая порой доходит до крайнего предела, но не лишает маневра. Может, дело в привычке, но на Западе я устаю от ландшафта, людей, комфорта.

— В этом, мне кажется, вся парадоксальность России. Многие тут жалуются на недостаток свободы, а вот для вас ее достаточно.

— Что такое свобода? Если кратко, то под ней понимают вещи, которые связаны с тем, что ответственность за собственную бытийную мелодраму перекладывается на что-то или кого-то. Я имею в виду свободу выбора — но между чем и чем? Между рекламой Sony и Panasonic?… Все, что ты называешь свободой, все, между чем ты выбираешь, на самом деле просто осело у тебя в генах. Ты не можешь выбрать ничего, кроме того, что тебе кто-то предложил. Биться за эту иллюзию выбора — это фикция свободы. Свобода — это когда ты один на один с собой и никто тебе ничего не предлагает. На самом деле свободы все избегают. Потому что остаться одному — дискомфортно. А в России дискомфорта достаточно много. Поэтому я считаю, что метафизической свободы тут намного больше, чем на Западе. Разорвать на себе рубаху, убить жену, спалить избу, пожертвовать, наконец, своей жизнью ради чего-то — на Западе свобода такого уровня почти немыслима. То ли дело свобода пить кофе на улице (смеется)… Да, конечно, в каком-то материальном аспекте там все налажено. Звуковые техники, осветители и другие работники на концертах — все они работают идеально. Пластинку выпустить — плевое дело, а в России — геморрой. Но для меня выбор очевиден.

— Однажды какая-то французская католическая организация — несомненно, из-за недостатка метафизической свободы — пыталась сорвать концерт Sunn O))), обвиняя команду в сатанизме. Сталкивались ли вы с подобными неадекватными реакциями на ваши выступления?

— Нет, не приходилось. Даже когда мы выступали в костелах. В основном они, правда, были уже оборудованы под арт-пространства, но однажды мы выступали в действующем костеле в Варшаве. Нас поставили выступать прямо на алтаре, и настоятелю все это, конечно, не нравилось, но надо отдать ему должное — он терпел до последнего и вел себя вполне корректно. Что касается обвинений в сатанизме — это, конечно, детский сад. Многие т.н. религиозные деятели защищают внешнюю форму своей доктрины, сами не будучи ее истинными проводниками. Вспомним Хуана-де ла Круса, которого посадили в тюрьму как религиозного оппозиционера, а через сто лет — причислили к лику святых. Парадокс в том, что современная религия борется с людьми, которые ее расшатывают, но им приходится это делать, потому что стагнация еще более губительна.

— Вы держитесь традиции бон или в большей мере просто художественно ее интерпретируете?

— Художественно-музыкальный аспект — это следствие, а начинается все из традиции бон. И ее мы держимся, да. Но традиция бон существует в трех видах: древней, реформированной и современной — юндрун-бон. Мы берем самую древнюю. Как и большинство религий, она является набором методов, которыми ты овладеваешь — а учитель подсказывает, как это делать. Возьмем, опять же, Кастанеду. Вы можете сказать, что традиция дона Хуана и дона Хенаро — это разные традиции?

— Нет, так же как и традиция нагваля Элиаса — это одно и то же. Но «почерк» у всех свой.

— Да, каждый маг находит определенные методы, свойственные ему. Это я и называю традицией, а не слепое следование канону. Мы исполняем традиционные мантры, но многие мелодии я сочинил сам. Современные 203 монастыря бон — они относятся к юндрун-бон, тогда как шаманский бон никак не связан с монастырями. Даже само слово «бон» выдумано посторонними людьми, как и слово «Тибет» — тибетцы называют себя «пёба». Древнее название бон — «гер», одновременно это же бардо, и одновременно так же названо пение. Система заклинаний — вот основой метод бон-по. Намерение, интенция проявляются через звук, и таким образом осуществляются многочисленные практики — изменения, гадания, привлечение добра, успокоение бытия, разрушения… Всего таких знаний 12, и каждое из них практикует отдельный специалист — шен. То есть все это — не культурная доктрина изменения сознания и не фитнес-йогакакая-то, а настоящая, прикладная магия.

— Вернемся к мирским делам. Вы озвучиваете новую постановку театрального режиссера Ромео Кастеллуччи «Человеческое использование человеческих существ». Как завязалось сотрудничество?

— Я спрашивал у Ромео, почему он нас выбрал. Тот ответил, что ему нужны были именно такие голоса. Во всем мире, кроме нас, он нашел только двух подобных исполнителей — в Канаде и Австралии, но они поют поодиночке и не так, как он себе это представлял. А мы в его картину легли идеально. Он рассказал, что у него есть наш диск и он под него медитирует — вот такая честь! И, в свою очередь, удивился, что я тоже его знаю и бывал на его постановках в Москве. Мне искусство Кастеллуччи близко, оно напоминает мои сны.

По сценарию, мы появляемся в тот момент, когда умирает бог и его хоронят. Эта наша метафизическая функция — как в фильме Жана Кокто «Орфей», где герой, умирая, попадает туда, где сидят судьи, то есть это еще не конечная смерть. Мы — космические голоса, которые являются выше бога человечества, и мы осуществляем вселенский закон. Вся история человечества растворяется, втягивается в историю космоса. Я рассказал об этой интерпретации Ромео — он остался ею доволен, согласился.

С постановкой «Человеческое использование человеческих существ» мы уже выступили на театральных фестивалях в Брюсселе, Болонье и Утрехте. После я спрашивал: Ромео, ну как спектакль? «Все хорошо, — говорит, — все довольны, приходят в основном вас послушать» (улыбается). Да, мы все-таки не маленькие мальчики, и нам есть «о чем» петь. Зрителей, в свою очередь, удивляет, что все это возможно без всяких «крутилок», что люди выходят на сцену с обычными гарнитурными микрофонами и начинают такое творить. При этом Кастеллуччи выдал нам карт-бланш. «Ромео, что поем?» — «Что хотите, то и пойте». — «А по времени?» — «Когда хотите, тогда и закончите». Первый раз ему спели — «Отлично, браво, Phurpa, браво». Единственное — мы выступаем в европейских костюмах. Ему нравится, чтобы мы были в них, как ряженые.

— Да, сложно представлять вас в смокингах после ваших привычных концертных нарядов — черных роб с закрытыми лицами.

— Все костюмы Phurpa я пошил самостоятельно. Всем известно: как ты оделся — так себя и чувствуешь. Одежда — это продолжение намерения. Надевая доспехи, воин становится рыцарем. В костюмах действительно не видно наших гримас. Когда поем, мы иногда закрываем глаза, иногда смотрим в никуда, как сомнамбулы, — это и скрывает ткань. Как правило, на концертах публика любопытствует, ей хочется смотреть на музыкантов как на актеров. В нашем случае все человеческие проявления как раз мешают выступлению, и мы их избегаем.

— Глаза скрыты — но что расстилается перед ними, когда вы, исполняя ритуалы, впадаете в транс?

— Момент исполнения ритуалов для меня — это чистое откровение. Мозги не работают, я совершенно ничего не соображаю, я беззаботен. Могу открыть глаза и обнаружить, что я в другой местности, вокруг ничего нет, — и нисколько этому не удивлюсь. Если представить визуализацию, то я попадаю в некое темно-серое с зеленым оттенком, бесконечное, структурированное, трехмерное пространство. Сначала я от него отделен, а потом звук меня уносит, я становлюсь им. И там я — уже не я.

— Когда вы играете, условно говоря, индастриал — а вы начинали именно с него и до сих пор выступаете со своей группой Corps, — это нечто в том же духе или уже совсем другое путешествие?

— Внутренняя цель все та же, просто более современная одежда и подача. Играя индастриал, я точно так же стремлюсь «отключить компьютер», достичь некоего сумасшествия. Не контролируемой паранойи, а паранойи самой настоящей. Сдвига точки сборки в определенную для меня позицию — через звук. Звук прекращается, и меня «откидывает» обратно. Но во время выступления я не здесь и нисколько не пытаюсь этому препятствовать — не трясу головой, пытаясь понять, что происходит, а просто погружаюсь в сон.

— Не боитесь однажды не вернуться из этого состояния?

— Есть такой термин — разотождествление. Сначала это можно испытать как вспышку, потом это состояние становится более долгим. Вы с удивлением обнаруживаете себя самого как чужого. После этого любой страх пропадает. Как можно переживать за тело незнакомого тебе человека? Все-таки страх — это тождественность. Категории тут примерно такие: страх — это предчувствие изменений, «не дай бог». Ужас — это столкновение с некоторыми изменениями, но они еще тотально не произошли. Когда начинают происходить — наступает отчаяние, невозможность отступить. А вот то, что наступает после отчаяния, является очень ценным продуктом.

По сути, каждый страх — это прежде всего страх перемен. «А давай-ка, парень, не будем меняться». Но единственное, что по-настоящему страшно, — это отсутствие энергии. Это состояние наступает, когда много общаешься с людьми, погружаешься в социальные вещи всякие. Но потом его можно компенсировать одиночеством и, высокопарно говоря, медитацией. Меня многие годы занятий всякими практиками привели к некоторой тупости сознания. Раскачать меня на эмоции какими-то внешними вещами очень сложно. Да, некоторые вещи я могу себе позволить специально, как позволяю курение (затягивается сигаретой). Но по сути я — как мертвый.

Ссылка на материал