Дмитрий Курляндский: «Союз композиторов — это клуб по интересам»

8 июня в «Электротеатре Станиславский» — премьера оперного сериала по либретто Бориса Юхананова «Сверлийцы». В течение месяца зрителям предлагается насладиться шестью оперными сериями композиторов Дмитрия Курляндского, Бориса Филановского, Алексея Сюмака, Сергея Невского, Владимира Раннева и Алексея Сысоева. О том, кто такие сверлийцы, музыкальный руководитель «Электротеатра», композитор Дмитрий Курляндский рассказал корреспонденту «Известий».

— Как появилась идея оперного сериала?

— Текст «Сверлийцев» Бориса Юхананова существует уже достаточно давно, а 3 года назад он попросил меня написать несколько музыкальных номеров для презентации книги. В результате это вылилось в оперный перформанс, премьера которого состоялась в 2012 году в «Артплее». Несколько лет мы ждали возможности продолжения проекта. Она появилась, когда Борис вошел в «Электротеатр».

Я попросил своих близких друзей-композиторов, которым я доверяю и чью музыку люблю, помочь с написанием оперы, так как в одиночестве я писал бы ее 5 лет. В результате мы представляем достаточно необычный жанр — оперный сериал. Важно, что мы привлекли к исполнению лучшие исполнительские силы: московский ансамбль современной музыки, хоровую часть QuestaMusica и ансамбль солистов N’caged.

— Почему вы решили поделить все на пять вечеров?

— Это вопрос достаточно сложной сценографии и машинерии. И если первые две части оперы, моя и Бориса Филановского, еще как-то коррелируют между собой, то для остальных нужно перестраивать зал. А перестановка занимает минимум сутки.

— Когда звучит словосочетание «опера в пяти вечерах», сразу на ум приходит «Кольцо нибелунгов».

— Да, это так. «Электротеатр» на месяц становится мини-Байройтом. Тема нашего проекта — очень необычна. Речь о сверлийской цивилизации, которая сообщается с земной цивилизацией и которая гибнет, гибла и будет гибнуть во всех временах одновременно. Но вот, появляется принц Сверленыш, призванный ее спасти.

Но если следить за исполняемым текстом, то этот простой смысл теряется на второй минуте. Текст Юхананова — талмуд, имеющий множество толкований. Каждая фраза или стихотворный фрагмент требуют обширного культурологического, искусствоведческого и филологического комментария. С ходу воспринимать смыслы в ходе прослушивания оперы действительно сложно.

— Честно говоря, даже после прочтения либретто они яснее не становятся.

— Я много раз говорил, что непонимание в итоге оказывается парадоксальным ключом к пониманию. Нужно отдаться странному, не всегда комфортному состоянию, когда ты не понимаешь, что видишь и слышишь, как к этому относиться, что ты чувствуешь. Нам довольно редко в жизни удается столкнуться с радостью неузнавания и удовольствием непонимания. Чаще — наоборот. В «Сверлийцах» непонимание достигается еще и делением последовательного текста на шесть частей, рассказанных очень разным языком. Мне нравится, что опера идет не одним большим вечером-испытанием, а длится пять недель, становясь заметной частью жизни слушателя.

— Но можно слушать не целиком?

— Это и так, и нет. Каждая опера в отдельности — абсолютно завершенный мир, и музыкально, и сценографически. Сценография изживает себя за один вечер, музыкальная форма — тоже. Единственное, что длится из серии в серию, это текст. Поэтому настоящее представление о целостности можно получить, пройдя это испытание целиком. Из огня, воды, кипяченого молока выйти измененным. Я не говорю — просветленным или затемненным. Измененным, этого достаточно.

— Вы с авторами других пяти опер не советовались?

— Нет. Общее — только исполнительский состав, больше ничего. Даже несмотря на то, что моя опера существует уже 3 года, я никому ее не показывал, чтобы никак не повлиять, не направить, не дать ключа к раскрытию ситуации. Можно сказать, что мы работали в разных комнатах, не зная, что делает сосед за стенкой.

— По вашим ожиданиям, «Сверлийцы» станут популярны?

— Прежде всего, нужно понимать, что это современная музыка. И все мы, композиторы, говорим на своем, очень сложном языке. Популярность современной музыки — не массовая, современная музыка в принципе ставит препятствия на пути к пониманию себя. Современное искусство верит в сложность своего зрителя и слушателя. Верит в то, что не нужно упрощать, идти на компромисс, представляя слушателя неспособным что-то понять. В принципе, понимание — это темная территория. Сегодня мы понимаем одно, завтра — другое. Территория разности понимания и есть территория современной музыки. Она оказывается не очень комфортной для человека, настроенного на однозначность понимания.

Я абсолютно уверен, что мы создали проект, который уже вошел в историю по объему и смелости заявки. Тем более в нашей стране, когда премьера современных опер — редкость. Когда все сложное, непонятное по-прежнему не приветствуется, а мы предлагаем рафинированный, тонкий в своей сложности продукт. Это признак высокой степени доверия к слушателю. Последние крупные проекты показали, что потребность в непонятном есть, и она раскрывает людям новые внутренние территории.

— А у кого-то это вызывает головную боль и заявления, что композиторы пишут для других композиторов.

— Композитор композитору волк. Так что вряд ли это так. Я процитирую Карла Маркса: произведение искусства формирует аудиторию, способную его воспринимать. Современное искусство идет по заветам Маркса, оставляя свои сигнальные огоньки посреди пустыни. Сейчас не время жаловаться на недостаток внимания, и я в этом лично убеждался. Например, на премьере «Носферату».

— К слову, о «Носферату». За эту работу вы были номинированы как лучший композитор на «Золотую маску». Но в итоге премию не присудили никому. Не обидно?

— «Золотая маска» — это конкурс, а конкурс — всегда лотерея. «Маска» же уникальна также тем, что происходит вопреки воле творца. Я не подавал заявку, меня отобрали и не наградили. Меня это совершенно не огорчило. Напротив, приятно удивила реакция, которую вызвало ненаграждение. Я получил очень много писем от людей, которые действительно оскорбились.

— Прошло полгода, как открылся обновленный «Электротеатр». Вы довольны первыми результатами?

— Да. Не верится, что прошло так мало времени, а у нас уже ставятся премьеры крупнейших мастеров сегодняшних режиссерских школ, оперный сериал, «Синяя птица» в трех частях. Цели казались изначально недостижимыми. Но когда все уже позади, понимаешь, что мы свои возможности недооцениваем. Я не думал, что в такой короткий срок получится поставить шесть опер. Оказывается, это возможно. Сил отнимает много, но возвращает еще больше. Так что ставить перед собой невыполнимые задачи стоит.

— В следующем сезоне тоже будут недостижимые цели?

— Да. Будет премьера спектакля Хайнера Геббельса, требования к сцене по техническим параметрам у которого невозможны. Мы будем преодолевать эту невозможность.

— Вы — действующий член Союза композиторов России. Сейчас в этом есть какой-то смысл?

— Это было для меня загадкой, даже когда я в него поступал. Мы поступали по инерции, в память о наших педагогах — эта организация безусловно много давала в те времена: от обеспечения жилплощадью до домов отдыха и распределения продовольственных заказов. Сейчас это клуб по интересам, где проходят заседания, прослушивания, довольно интересные обсуждения. Другое дело, что они могут происходить и без такой бюрократической надстройки. Но все-таки Союз композиторов периодически производит закупки сочинений, получая на них бюджет. Однажды даже у меня купили дипломную симфонию — около 12 лет назад и за совсем небольшие деньги.

— То есть раньше композитору жилось лучше?

— Сейчас композитор тоже живет хорошо, есть авторские отчисления, заказы, много концертов. Но всё это происходит не здесь: института заказов в России не осталось, института поддержки и мотивации исполнителей к исполнению новой музыки нет. Музыкант может безбедно выживать, исполняя 3–4 репертуарных произведения по несколько лет и никак не обновляя репертуар. В результате композиторы выживают только за счет интереса западной сцены. Она достаточно активна, не разделяет композиторов по национальности, и в нее достаточно легко влиться.

— Русская композиторская школа жива?

— Как ни странно, да. Мы взаимодействуем с контекстом, в котором выросли и существуем. Поэтому внутренние мотивации, которые делают музыкальную ткань того или иного уровня сложности, связаны с той ситуацией, в которой мы живем. Сегодня традиция очень узнаваема. Это чаще всего тихая музыка, полная едва различимых шумов, призвуков, очень тонкая. К ней нет большого интереса со стороны музыкантов, поэтому композиторы играют сами себя — так сложилась независимая композиторская сцена, которая никак не коммуницирует с филармонической средой. Но она интересна довольно большой прослойке слушателей — художникам, режиссерам, посетителям музеев современного искусства. Наши молодые композиторы нашли свою аудиторию, при этом выработав свой особенный микромузыкальный язык.

Еще 10–15 лет назад все было иначе: мы были громкими, радикальными, шумными. Ломали контекст, и протестная составляющая была слышна везде. Теперь же музыка изменилась.

Ссылка на материал